Профессор Спирька

I

Марья Павловна проснулась позднее обыкновенного, потому что устала с дороги. Окно спальни оставалось открытым, и в него вливалась живительная волна настоящего деревенского воздуха. Весеннее солнечное утро точно дыханием старалось отогреть старую башиловскую усадьбу.

Когда на звонок вошла горничная Ирина, Марья Павловна посмотрела на нее с улыбкой и спросила:

— Хорошо, Ирина?

— Уж так хорошо, так хорошо, барыня...

— А дети?

— Барышня на террасе кушают парное молоко, а молодой барин на дворе гуляют.

Горничная посмотрела на барыню с некоторым удивлением, хотя и не решилась ответить улыбкой. Барыня была не злая, но вся какая-то холодная. Она никогда, например, не разговаривала с прислугой, хотя по-своему и любила Ирину, как опытную и выдержанную горничную, понимавшую ее по движению глаз.

— А барин Александр Валерьянович? — спросила Марья Павловна, — она всегда называла мужа по имени и отчеству.

— Они встамши... с управляющим Семеном Ивановичем разговаривают...
Марья Павловна принялась торопливо совершать свой сложный туалет, что занимало у нее по утрам около двух часов времени. В городе она каждое утро принимала холодную ванну, а в деревне рассчитывала на купанье прямо в реке. Сейчас ей было около сорока лет, но она оставалась еще красивой следами недавней красоты. Высокого роста, статная, с небольшой головой, она теряла только от начинавшейся брюзглости, которая портила ей шею и особенно лицо. Наплывали мешки под глазами, на подбородке, на щеках, что ее злило. Кстати, особенностью Марьи Павловны было то, что она умела как-то красиво злиться — темные глаза делались больше, ноздри небольшого правильного носа раздувались, черные большие брови грозно сдвигались, вся фигура вызывающе выпрямлялась. В минуты такого красивого гнева Александр Валерьяныч благоразумно старался не попадаться на глаза жене, великодушно предоставляя другим принимать его на себя. Добродушный и бесхарактерный толстяк вообще хитрил, сознавая перевес нравственной силы на стороне жены. Спасительное чувство страха он начал испытывать еще в то время, когда состоял женихом. Впрочем, Марья Павловна никогда не злоупотребляла своей женской властью, особенно при посторонних людях, когда повторяла стереотипные фразы:

— Александр Валерьяныч всегда так говорит... Я не знаю, как на это взглянет Александр Валерьяныч... У него, знаете, немного властный характер, хотя все и считают его добряком...

Эта маленькая комедия проходила через все годы супружества, так что и сам Александр Валерьянович иногда считал себя несколько деспотом. Так, например, нынешний переезд на лето в забытую и запущенную дедовскую усадьбу Башиловку он всецело приписывал собственной инициативе, хотя в этом случае скромно исполнял волю жены, а Марья Павловна в свою очередь убежденная, что действует по собственному желанию, в сущности исполняла волю старой няньки Аграфены Карповны. Хитрая старуха из бывших дворовых сумела подчинить себе капризную барыню, и ее влияние росло по мере того, как барыня старилась. Старуха была живой летописью старинного рода Башиловых, Марья Павловна любила слушать ее бесконечные рассказы о старине, когда и хлеб был дешевый, и народ благочестивее, и настоящие господа жили по своим дворянским гнездам в полную свою барскую волюшку, а главное — «черная кость» родилась, жила и умирала с мыслью, что она самим богом создана с специальной целью служить господам. Башиловское имение представлялось по этим рассказам чем-то вроде земного рая. Аграфене Карповне просто хотелось «под конец жисти» побывать на родине, где в Башиловке у нее еще оставалась какая-то дальняя деревенская родня.
Перед отъездом из Петербурга Марья Павловна разыграла целую комедию.

— Александр Валерьяныч непременно хочет в деревню, — объясняла она знакомым, делая трагически покорное лицо. — А знаете, когда мужчина что-нибудь захочет... да... И знаете, какая мысль пришла ему в голову? Говорит, что необходимо сделать нашего Чарли настоящим русским человеком. Мы ведь объехали всю Европу, жили и в Швейцарии, и в Италии, и в Париже, — одним словом, везде, а в России только на Кавказе и в Крыму. Александр Валерьяныч решил, что Чарли превращается в какого-то космополита и не будет любить России, если не поживет в настоящей русской деревне, среди простых русских поселян.

Эти разговоры велись в присутствии самого деспота, который подтверждал явную ложь жены одобрительным молчанием. В сущности он даже побаивался деревни, потому что отлично помнил волнение башиловских мужиков при реализации уставной грамоты, а затем второй башиловский бунт, когда по желанию Марьи Павловны назначен был главным управляющим курляндец Оскар Осипыч Гукель, имевший специальную миссию подтянуть Башиловку на немецкий лад. Крестьяне чуть не убили курляндца, и пришлось его заменить в Башиловке вторым управляющим, Семеном Иванычем, своим человеком, выбившимся в люди из крепостных конторщиков. У Семена Иваныча все пошло как по маслу, потому что он обещал все, что у него просили, и никогда не исполнял своих обещаний.

Побежденные этим маккиавелизмом крестьяне прозвали его «седьмой пятницей».
Пока барыня одевалась и приводила себя в порядок, барин сидел на крылечке управительского флигелька и вел деловую беседу с Семеном Иванычем, сухим, жилистым стариком в старомодном длинном сюртуке. Управляющий из уважения стоял перед барином без шапки, заложив руки за спину.

— Ну так как, Семен Иваныч? — спрашивал барин в десятый раз, попыхивая папиросой.

— Ничего, слава богу, ваше превосходительство-с... живем...

— А как относительно потрав... лесных порубок... воровства?..

— Случается, а промежду прочим все благополучно.

— Крестьяне довольны?

— Даже весьма довольны...

— Так... так...

Деловой разговор продолжался в этом тоне, причем Семен Иваныч без зазрения совести сыпал ничего не значащими словами и фразами. Барин хотя и генерал, а понятия никакого не имел, — это знала вся деревня и не ставила барина ни в грош. Семен Иваныч помнил его отлично еще мальчиком, когда Александр Валерьяныч бегал в красной канаусовой рубашке, и тогда он не пользовался уважением за мягкость своего характера. Александр Валерьяныч вырос в Башиловке и помнил в запущенной усадьбе каждый уголок. Ему было и приятно и как-то немного жутко: он уже чувствовал приближение старости, о чем особенно красноречиво говорили стены этого старого дворянского гнезда, освещенного воспоминаниями далекого детства.

— Ну, так как, Семен Иваныч? — спросил еще раз Александр Валерьяныч, закуривая новую папиросу.

Семен Иваныч хотел что-то ответить, но увидел в калитке сада белое платье и со страхом прошептал:

— Их превосходительство Марья Павловна...

Александр Валерьянович быстро поднялся и пошел через двор к жене. Она встретила его довольно сухо и проговорила:

— Что это за амикошонство, Александр Валерьянович? Управляющий мог прийти к вам в кабинет, а то сидеть на крылечке... на виду у всех... Одним словом, вас не будут уважать...

— У меня был деловой разговор... по хозяйству... Конечно, можно было разговаривать и в кабинете, но это пахнет канцелярией. Мой отец тоже вот так любил сидеть на крылечке, когда разговаривал с управляющим.

— Тогда было другое время, — ответила уже другим тоном Марья Павловна и даже легонько вздохнула.

Супружеский разговор был нарушен появлением няньки Аграфены Карповны, еще бодрой старухи с хитрыми серыми глазами. Она поднялась чуть свет и успела осмотреть всю усадьбу, охая и вздыхая. Кругом все было полно для нее девичьих воспоминаний, и было о чем вздохнуть. Ее провожал Семен Иваныч, которого, собственно, она и поставила в управляющие по старой дворовой памяти.

— Марья Павловна, соблаговолите допустить к ручке вашего управляющего, — заговорила она вкрадчиво.

— Зачем это?

— А уж так полагается... по старинке...

II

Марья Павловна испытала брезгливое чувство, когда к ее холеной барской руке наклонилась седая голова Семена Иваныча, от которой так и пахнуло прогорклым коровьим маслом.

— Ежели вашему превосходительству будет угодно осмотреть всю усадьбу... — предлагал Семен Иваныч, отступая на приличное расстояние. — И хозяйство при этом... Конечно, все в умалении против прежнего...требуется ремонт...усадьба рушится-с...

Хорошее расположение Марьи Павловны сразу исчезло. Аграфена Карповна предупреждающе заморгала Семену Иванычу глазами. Ведь говорила она, чтобы о деньгах и помину не было... Не любит этого генеральша до смерти. Скупенька, грешным делом. Семен Иваныч и сам почувствовал, что проврался, но глупое слово было сказано.

— Подожди, дай барыне кофею откушать, — поправила его Аграфена Карповна. — Еще успеется.

— Где дети, няня? — спросила Марья Павловна, отпуская управляющего движением руки.

— Барышня изволят в саду гулять с губернанткой а молодой барин где-то на заднем дворе...

— А мистер Арчер?

— Ходил купаться, а сейчас моется и чистится... Известное его положение. Живет женихом, ну, и больше всего себя соблюдает, а сейчас, сердешный, с гирями своими мается.

Старинная терраса, выходившая в сад, имела довольно жалкий вид. Пол давно расщелился и местами прогнил, а местами был покрыт заплатами из новых досок. Расшатанный балясник был поправлен на скорую руку и покрыт лупившейся свежей краской. Балконные двери опустились, деревянные ступеньки покосились и т. д. Перед террасой когда-то был разбит великолепный цветник, а сейчас кое-как восстановлены две-три жалких клумбочки. Ремонт усадьбы к приезду господ производился своим деревенским средствием, чтобы не затрачивать денег.

Утренний кофе Марьи Павловны составлял в некотором роде священнодействие, и она не любила, чтобы его торжественность нарушали дети. Их кормили и поили раньше. Горничная Ирина выучила свою барыню, как таблицу умножения, и отлично знала, чем и как ей угодить. Гвоздем сегодняшнего кофе были настоящие деревенские сливки. Накатившийся на генеральшу «дурной стих» сразу исчез, когда она попробовала первую чашку своего утреннего кофе.

— Вот это я понимаю... — обратилась она к мужу. — Отчего у нас, в Петербурге, ни за какие деньги не достанешь таких сливок?

Александр Валерьянович оказался не на высоте призвания и только развел руками. Он был тоже доволен.

Когда появился мистер Арчер, типичный молодой англичанин, вылощенный, откормленный, самодовольный, Марья Павловна пришла окончательно в хорошее расположение. Дело в том, что Аграфена Карповна «терпеть ненавидела» этого жениха, как она называла англичанина, и всячески старалась подвести ему какую-нибудь старушечью каверзу. Мистер Арчер делал вид, что совсем ее не замечает, каждый раз спрашивал, когда она входила, бесцеремонно тыкая пальцем по ее адресу:

— Кто эта женщина?

Сегодня это вышло особенно смешно, и Марья Павловна только из вежливости не расхохоталась. Старая нянька смотрела на «жениха» с особенным ехидством и что-то ворчала себе под нос. Между прочим, мистер Арчер пользовался общей ненавистью всей прислуги, потому что он относился ко всем с чисто-английским высокомерием и не считал даже за людей. На вопрос Марьи Павловны, как он нашел их имение, мистер Арчер только пожал плечами.

— Да, оно немного запущено...— оправдывалась Марья Павловна. — Мы сами виноваты, что долго в нем не жили.
В штабе Марьи Павловны мистер Арчер занимал первое амплуа, как воспитатель ее единственного сына Бориса (его ради англоманства все называли Чарли), которому он должен был дать английский закал характера. Чарли было уже десять лет. Это был откормленный, крупный, добродушный ребенок, который последовательно переносил на себе разные системы воспитания, смотря по настроению мыслей своей mаmаn. Сейчас он находился в периоде английского режима. Требовательная и властная по натуре, Марья Павловна относилась к мистеру Арчеру с преступной снисходительностью. Он в ее присутствии сидел, заложив нога за ногу, и даже чистил ногти. Сейчас, например, мистер Арчер совсем не интересовался, где пропадал его воспитанник, пренебрегая своими прямыми обязанностями, а Марья Павловна не решалась в его присутствии послать няню или Ирину разыскать Чарли. А вдруг гордый сын Альбиона обидится...

Кончив кофе, Марья Павловна поднялась и, извинившись, что должна пойти познакомиться с некоторыми подробностями молочного хозяйства, отправилась в сопровождении Аграфены Карповны на скотный двор.

— Жених-то хоть бы спросил про барича... — ворчала старуха, следуя за барыней на приличном расстоянии. — Идол аглицкий...

Хитрая старуха отлично понимала всю бабью политику своей барыни. Молочное хозяйство было только предлогом, чтобы разыскать забежавшего незнамо куда барчонка. Марья Павловна шла храбро вперед, подбирая накрахмаленный батистовый капот. Усадьба раскинулась на большом расстоянии, причем скотный двор занимал самый дальний угол. Семен Иваныч кое-где поправил мостики, перекинутые через дренажные канавки, посыпал песком зараставшие травой дорожки — этим ремонт и ограничился. Когда-то башиловский скотный двор славился на всю округу. В длинных каменных корпусах стояло до двухсот коров, а рядом тянулись конюшни. Сейчас все разрушалось, и едва хватало места для десятка выродившихся коровенок и такого же количества рабочих лошадей.

— А вот и наш барич... — проговорила Аграфена Карповна, указывая на каретный сарай.

Марья Павловна остановилась, не решаясь итти к каретнику, где конюха мыли дорожную коляску, а на лавочке сидел главный выездной кучер Спиридон. Но она вспомнила, что сейчас она матушкапомещица, как навеличивала ее Аграфена Карповна, а потом ее заинтересовало, что мог тут делать Чарли. Ее немного кольнуло, что Спиридон сидел, покуривая коротенькую трубочку, а Чарли стоял перед ним.

Неожиданное появление барыни произвело переполох. Богатырь Спиридон поднялся, конфузливо пряча трубочку за спину. Это был типичный кучер из ярославцев: рослый, с окладистой темной бородой, с темными кудрями, вылезавшими из-под кучерской шапки бахромой, с румяным лицом и волосатыми дюжими руками. Марья Павловна боялась лошадей и поэтому любила богатыря Спиридона особенно вот за эти могучие руки. Впрочем, она знала только его спину, раздутую кучерской «толщиной», и видела в нормальном виде в первый раз, что ее даже немного смутило, как смутил бы вид голого человека.

— Что ты тут делаешь? — обратилась она по-английски к Чарли.

— Я... я так, мама... — по-детски ответил мальчик, глядя на нее своими отцовскими, добрыми глазами, еще полными детской свежести.

— А кто тебе позволил итти сюда?

— Мистер Арчер еще спал...

Чарли вопросительно посмотрел на Аграфену Карповну, точно искал у нее защиты. Старуха не знала по-английски, но по тону поняла, в чем дело, и проговорила:

— Лошадок барину хотелось посмотреть, барыня...

Марья Павловна не любила, когда прислуга вмешивалась в разговор, но на этот раз не рассердилась.

— Вы довольны, Спиридон? — спросила она чтобы сказать что-нибудь.

— Точно так-с, ваше превосходительство, потому как воздух главное дело... и лошадям тоже легче...

Спиридон даже вспотел, выговорив ответ. Мысли тяжело укладывались в его голове, как булыжник на мостовой, и еще тяжелее выходили из головы. Он тяжело переминался на месте, как слон на цепи. Чарли смотрел на него восторженными глазами. Ребенок еще в первый раз видел вполне настоящего человека, а все другие люди казались ему какими-то игрушками.

Когда возвращались на террасу, Чарли рассказал матери удивительные вещи: одна лошадь может съесть в один день целый пуд сена и полпуда овса, потом он своими глазами видел, как лошадь «одним духом» выпила громадное ведро воды, потом кучер Спиридон говорил, что у каждой лошади свой «карахтер».

— Характер... — поправила Марья Павловна с улыбкой.

— Нет, мама, кучер Спиридон говорит, что характер бывает только у людей, а у скотины — карахтер...

— Твой Спиридон ничего не понимает...

Чарли обиделся и замолчал. Такой большой мужчина и не понимает? Нет, это мистер Арчер ничего не понимает... Последнего, впрочем, мальчик не высказал. Он уже начинал постигать спасительную силу молчания.

Кучер Спиридон долго стоял на одном месте, провожая глазами удалявшуюся генеральшу, и все еще не решался вынуть руки из-за спины.

— Спирька, что ты деревом-то стоеросовым стоишь? — окликнул его рябой конюх Сергей. — Испугался, небось, образина ярославская...

Из конюшни выглянул спрятавшийся от барыни старичок кучер Антон, проживавший в башиловской усадьбе «на подножном корму».

— Вот ведь нанесло, подумаешь... — ворчал он, встряхивая седой, высохшей, как у вяленой рыбы, головой.

— Надо, так и пришла, — ответил Спиридон. — Генеральша у нас правильная...

III

На террасе башиловской усадьбы состоялось нечто вроде военного совета. Марья Павловна немного растерялась и не знала, как решить роковой вопрос, то есть раз навсегда запретить Чарли посещать конюшни, или смотреть на это сквозь пальцы, не разрешая и не запрещая. Мистер Арчер, как всегда, ответил не вдруг.

— Как вы думаете, мистер Арчер? — спрашивала его Марья Павловна.

— Вы желаете знать, мистрис Башилов, что я думаю? Гм... Я думаю, что в каждом человеке прежде всего характер, а задача воспитания — выработать организованный характер. На мелочи не следует обращать внимания...

— Позвольте, какие же это мелочи, если Чарли наслушается там бог знает каких слов... ужасных слов.

Александр Валерьяныч изредка приглашался на такие педагогические собрания и во всем соглашался обыкновенно с женой. Но сейчас, неожиданно для Марьи Павловны, он вступился в разговор с большой смелостью.

— Что же слова? Чарли — мальчик, и все равно он наслушается этих слов где-нибудь на улице... Для детей самые ужасные слова — пустой звук, как и для тех, кто привык их говорить. Нельзя же в самом деле мальчика держать под стеклянным колпаком... Пусть он видит настоящую жизнь, какой она есть. Я глубоко убежден, что он, кроме хорошего, ничего из этого знакомства не вынесет, потому что знаю это по своему личному опыту. Одним словом, Чарли должен быть мужчиной, а мужчина не должен бояться никаких страшных слов...да!..
Марью Павловну изумило не содержание этих слов, а тон, каким они были сказаны. У нее даже слезы появились на глазах.

— Я не забываю, что Чарли — мальчик, но вы, господа, забываете, что я его мать...

Ей казалось, что Александр Валерьяныч и мистер Арчер хотят вырвать из ее материнских рук этого неиспорченного ребенка, в котором для нее была вся жизнь.
Совет закончился ничем. Марья Павловна поняла только одно, что до сих пор она всецело владела своим ребенком, а теперь тянутся к нему чужие руки.
Чарли, конечно, не присутствовал на этом совете, а, поздоровавшись с мистером Арчером, убежал в сад, чтобы разыскать сестру и поделиться с ней своими впечатлениями. Для жизни в деревне ему был сделан целый гардероб специальных костюмчиков, удовлетворявших последним требованиям гигиены. Короткие курточки с широко вырезанным воротом, как у матросов, короткие штанишки до колен, короткие чулки, башмаки, — одним словом, все подогнано было к английскому воспитанию.

Сестра Бетси, девочка двенадцати лет, худенькая и некрасивая, тоже была одета по-английски. Она гуляла в запущенном саду с своей английской гувернанткой мисс Кэтти, тоже худенькой девушкой неопределенных лет и тоже некрасивой. Чарли примчался к ним, как сумасшедший, и рассказал все, что узнал от кучера Спиридона.

— Какой ты глупый... — заметила брезгливо Бетси.

— Ах, нет, ты сама посмотрела бы на него...

Дети очень любили друг друга, хотя Бетси на правах старшинства относилась к брату покровительственно. У девочки был материнский властный характер. Марья Павловна относилась к дочери сдержанно, почти холодно, главным образом потому, что она была дурнушка. Девочка слишком рано это поняла и тоже усвоила себе материнскую сдержанность. Сама собой Бетси была только с отцом, когда они оставались вдвоем. Александр Валерьяныч любил детей одинаково, но уделял дочери больше нежности, стараясь вознаградить ее за несправедливость матери. Он не находил ее некрасивой, а просто девочкой в неблагодарном возрасте.

Чарли был немного обижен, что сестра не разделяет его восторгов по адресу кучера Спиридона, и, чтобы усилить впечатление своего рассказа, неожиданно прибавил:

— Я только сейчас понял, Бетси, что мистер Арчер глуп...

Такое заключение ниоткуда не вытекало, и Бетси засмеялась, — она очень мило и умно улыбалась.

— Кто же тебе это сказал, Чарли? — спросила она тоном взрослой женщины, которая разговаривает с ребенком.

— Я это сам сказал...

— Ты забываешь, что говорит мама о людях, которые начинают разговор с буквы «я»?

— Она их называет глупыми...

Помолчав немного, Чарли засмеялся и прибавил:

— Знаешь что, Бетси? Мне кажется, что мистер Арчер походит именно на такую букву «я»... в смокинге, в высоких до ушей крахмальных воротниках, с подвернутыми по немецкой моде штанами...

Мисс Кэтти прекратила этот разговор, хотя и не могла не рассмеяться над сравнением Чарли. Она сама недолюбливала мистера Арчера за его надутый характер.

— А вон и он идет... — шепнула Бетси, указывая на дальний конец аллеи. — Легок на помине, как говорит няня.

Мистер Арчер шел по саду с видом хозяина, приехавшего взглянуть на свое поместье. Он что-то насвистывал и, размахивая тонкой тросточкой, сшибал желтые головки одуванчиков. С мисс Кэтти он даже не здоровался за руку, а церемонно раскланивался издали.

— Чарли, идемте в поле, — скомандовал он.

Когда он удалился в сопровождении оглядывавшегося Чарли, девушки громко засмеялись. Им вдруг сделалось весело, и они на время забыли, что они некрасивые. Разве птицы думают о своей красоте? А кругом так было хорошо, старинные липы и березы благословляюще протягивали над ними свои зеленые ветви, по траве и кустам пробегал какой-то любящий шопот, земля смотрела на небо тысячью разноцветных глаз-цветов, этих милых полевых цветов, которые насадил сам бог, как говорила Аграфена Карповна... Бетси крепко ухватилась за руку мисс Кэтти и прижалась к ней своей тоненькой стройной фигуркой.

— Мы здесь возьмем хорошее лето... — проговорила девочка, употребляя не русский оборот.

— Да, хорошо...— согласилась мисс Кэтти и легонько вздохнула, вспоминая свою далекую неблагодарную родину, которая выбрасывает тысячи одиноких девушек на чужие берега.

Девушки по старинной, заросшей травой аллее вышли к разрушавшейся деревянной беседке, стоявшей на обрыве. Внизу в зеленых зарослях невидимо катилась глубокая речка, а за ней расстилались до самого горизонта поля. Вид был настоящий русский, с его простором и затаенной тоской. Солнце продолжало светить, но с запада быстро надвигались пухнувшие грозовые облака.

— Ах, будет гроза! — обрадовалась Бетси, любившая сильные ощущения.

Они сели на траву. Когда гроза была уже совсем близко, к ним подошел Александр Валерьяныч. Он искал дочь, чтобы увести ее домой.

— Папочка, останемся здесь... — упрашивала его девочка. — Так хорошо... Гроза совсем близко. Вон даже молнию видно...

— А если я боюсь? То есть не то что боюсь, а просто не люблю...

— Папочка, милый, останься... Ведь я буду с тобой, — чего же тебе бояться?

Последний аргумент оказался настолько убедительным, что Александр Валерьяныч остался. На его счастье, надвигавшиеся облака переменили направление, и дело ограничилось веселым весенним дождем, окропившим старый сад с веселым гулом. Все скрылись в беседке.

— Вон там, налево за рекой, стоял отличный сосновый бор, — вспоминал Александр Валерьяныч. — Когда я был молоденьким, ужасно его боялся... Ведь лес, ну, значит, в нем живут разбойники и волки. Смешно вспомнить... А кажется, давно ли это было... и тех людей уже нет, которые тогда жили в усадьбе...

Бетси решительно не могла себе представить отца маленьким мальчиком, как Чарли, и ей было даже смешно думать об этом. Такой же смешной был портрет мамы, когда она была восьмилетней девочкой.

— Папа, а ведь это приятно чего-нибудь бояться, — неожиданно проговорила Бетси. — Вдруг сделается страшно-страшно... Вот мисс Кэтти ничего не боится, и ей часто делается скучно. Я тоже ничего не боюсь, и тоже иногда бывает скучно. Если бы мы, папа, жили здесь, в деревне, я никогда бы не скучала...

— Изредка отчего и не пожить в деревне, а постоянно надоест...

— Папа, а ты знаешь нашего кучера Спиридона?

— Знаю, когда он сидит на козлах...

— Чарли от него в восторге... Давеча прибежал, что-то такое болтает, раскраснелся — мы ничего понять не могли.

— И не поймете, потому что для этого нужно быть мальчиком.

— Ах, как это скучно: этого нельзя, другого нельзя, а мальчикам все можно... Это, наконец, несправедливо!..

Александр Валерьяныч только улыбнулся и развел руками. Дался им сегодня этот кучер Спиридон... Впрочем, он и сам в свое время получал образование около дворни и кучеров и помнил еще блаженные времена господских девичьих, хотя и не совсем отчетливо.

IV

Выездной кучер Спиридон не пользовался особенным уважением среди башиловской дворни, а также и в компании своих питерских собратьев по ремеслу. Его называли Спирькой даже свои конюха. Настоящую причину такого неуважения было бы трудно определить, потому что на посторонний взгляд Спирька решительно ничем не отличался от тысячи других таких же кучеров. Рослый, дюжий, молчаливый, немного суровый, — одним словом, всё на своем месте. Но своя братия сразу определила в нем какой-то внутренний недочет, как опытный физик определяет удельный вес. Спирька иногда, например, задумывался и угнетенно вздыхал. Работы у него было немного, да и работа легкая, а своим досугом он как-то не умел пользоваться. Сядет в кучерской к столу, подопрет голову кулаком и так сидит молча целые часы.

— О чем ты думаешь, Спирька? — спросит кто-нибудь.

— А так... разное думаю... — неохотно ответит Спирька.

— Это тебя жир душит. Вон какое мурло наел. Тебе по-настоящему-то кули бы таскать...

Спирька не обижался, когда ему говорили грубости. «А ну их... пусть лаются...» — думал он.

Даже присущих кучерскому званию недостатков у него не было: не зашибал водкой; если заходил в трактир, то отдувался одним чаем; не заигрывал с кухарками и горничными, не судачил о своих и чужих господах — вообще чудак какой-то и больше ничего. Единственной слабостью Спирьки, за которую ему доставалось от всех, было — воспитывать брошенных на улицу щенков и котят. Он приносил их потихоньку от всех и с большим искусством прятал по разным укромным углам, главным образом, конечно, в своей конюшне, для чего приходилось подкупать конюхов. Особенно доставалось за этих воспитанников Спирьке от городских дворников, с которыми он вступал даже в единоборство, если дело не улаживалось добром.

Приехав в Башиловку, Спирька на другой же день разыскал в деревне бездомных трех щенков и возился с ними целые дни. Вся дворня потешалась над ним, но он отвечал одно:

— Отстаньте, ничего вы не понимаете...
Единственную поддержку Спирька встретил только у молодого барчука, которого называл Чарлей. Мальчик прибегал рано утром, пока еще все спали, и помогал воспитывать щенков.

— Большие к осени вырастут, Чарля... — задумчиво говорил Спирька, почесывая в затылке. — Они уж и теперь всё вот как понимают, и у каждого свой карахтер... Вот этот пестренький — у! какой будет дошлый. Ни одного чужого человека не пропустит... Шалишь, не моги по чужому месту ходить.

— Осенью мы их всех в город увезем... — мечтал Чарли. — Там будут жить в кухне...

— В куфне повар Евграф не дозволит, да и наша куфарка Егориха злющая.

— А я попрошу маму...

— Нет, уж генеральше лучше не говорить... Там увидим, как и что.

С каждым днем Чарли узнавал что-нибудь новое. Например, он совершенно не подозревал, что в каждом доме живет домовой, который иногда устраивает удивительные штуки.

— Лошадям гривы так заплетает, что и не распутаешь, — объяснял Спирька. — А то, ежели, напримерно, попадет лошадь не ко двору, значит, не по его скусу, ну, он сейчас и учнет ее мучить... Бьется-бьется лошадь-то, а утром вся в мыле. Да... Разное бывает. А так он, воопче, дом бережет, чтобы порядок везде...

— А какой он, то есть домовой? — спрашивал Чарли, со страхом поглядывая на открытые двери конюшни.

— Домовой-то? А такой... обнакновенный... Как ему полагается быть, то есть домовому.

— Ты его видел?

— Я-то не видал, не доводилось... А вот старый кучер Антон видел... только он, Антон, не любит об этом рассказывать...

— Он испугался?

— Всякий испугается... Ну, да и на него тоже, на домового, управа есть. Вон на дверях-то везде по конюшням и коровникам мелом кресты поставлены — это чтобы домовой здря не баловал. В сочельник, под крещенье, которые правильные старушки, богобоязливые, эти самые кресты с молитвой ставят... Тут уж не от одного домового, а воопче от всей нечистой силы.

— А она какая?

— Очень разнообразная...

— И много ее?

— Сколько угодно... Очень даже просто. Напримерно, кто человека по ночам душит? Спит человек, а нечистая сила на него и навалится, особливо на баб... А в другой раз схватит человека, бросит оземь и давай трепать... пена изо рта у человека валит, почернеет весь...

Спирька часто употреблял фразу: «очень просто», и Чарли это казалось всего убедительнее. Вообще, нечистая сила привлекала детское внимание больше всего, тем более что Чарли до сих пор решительно ничего не слыхал об ее существовании. Мама, может быть, и знает, но не хочет рассказывать, как старик Антон.

Главным пристанищем нечистой силы оказалась баня, стоявшая на отшибе у речки. Там видели ведьму. Вся черная, а глаза зеленые.

— Эта будет повреднее домового, — объяснял Спирька. — Она людей портит...

— Как это портит?

— А так, очень просто: возьмет и испортит. Ребят, которые без креста в речке купаются, в омут затащит... Как-то, сказывают башиловские мужики, пьяного кузнеца в такое болото завела, что он чуть не утонул. Завяз в болоте, хочет перекреститься, а рука-то и не действует... Уж он догадался, сотворил молитву, ну, она, ведьма, его и отпустила. Смрад, сказывает кузнец-то, после нее остался такой, что он едва прочихался... После этого случая кузнец с год не мог ни одного слова выговорить, а уж потом прочухался и все рассказал.

Обыкновенно тугой на разговор, Спирька без конца рассказывал барчонку про всевозможную чертовщину. Дворня по-своему объяснила такое поведение Спирьки.

— Подлаживается, пес, под молодого барина... И хитер, змей!..

Но это было несправедливо. Спирька и не думал подлаживаться. Ему нравилось, с какой жадностью Чарли ловит каждое слово, а с другой стороны, его удивляло, что барчук ничего настоящего как есть не понимает. Ни в зуб толкнуть, как говорится. Чему только учат его учителя?.. Взять того же англичанина, который только и знает, что, как дурачок, на палке вертится да гирями играет.

— У англичанина кость жидка, — авторитетно объяснил, между прочим, Спирька. — Вот его и корчит каждое утро перед едой... Вот я, разве полезу на палку, али там буду баловаться гирей?

Чарли хохотал до слез, представляя себе Спирьку на трапеции. Между прочим, мальчик незаметно для себя усваивал от Спирьки манеру держать себя. Отмалчивался, отвечал неохотно и старался говорить короткими фразами: «пусть», «очень просто» и т. д. Постепенно в его глазах Спирька сделался мерой вещей, и он всех мерял этой меркой. Для ребенка раскрывался совершенно новый мир, неведомый, таинственный, неудержимо притягивавший к себе его детскую чистую душу. Раздумывая о чем-нибудь, Чарли прежде всего старался представить себе: а что сказал бы Спирька или что бы он сделал в данном случае? Получалось что-то вроде того тяготения, в силу которого большие тела притягивают меньшие.

Для Чарли все окружающее точно ожило и осветилось таинственным внутренним светом. Раньше были просто конюшня, просто баня, просто лес, просто река, а теперь все это получило таинственный смысл и значение. В воде жили водяной и русалки, в лесу придурковатый и веселый леший... Самые простые и обыкновенные слова получили совсем новую окраску, и Чарли точно пропитывался ими, как молодое растение неизведанными путями и средствами достает из самой обыкновенной земли свою специфическую окраску и аромат. Вся природа превратилась для Чарли в громадную книгу, написанную на таинственном языке, — он не столько ее понимал, сколько чувствовал.

Правда, были некоторые сомнения, и Чарли за разрешением их обращался к Аграфене Карповне. Старуха тайно блюла те же воззрения, как и Спирька, и была рада поделиться с барчонком своей старческой опытностью. Кстати, опасения Марьи Павловны относительно «ужасных слов» совершенно были напрасны, — Спирька их не употреблял. В глазах его современников по конюшне и кухне это служило тоже к его посрамлению. Если в чем его можно было упрекнуть, то это в презрении к какой-то фантастической, собирательной «бабе». Эта презираемая Спирькой «баба» не была ни Марьей Павловной, ни «губернанткой», ни Аграфеной Карповной, ни горничной Ириной, ни кухаркой Егоровной, а так, обитала где-то в безвоздушном пространстве. И Чарли усвоил к ней презрительное отношение и раз, обидевшись на сестру, что она его не понимает, сказал:

— Ты просто баба и больше ничего.

V

Марья Павловна была уже в том возрасте, когда дамы ее круга окончательно посвящают себя детям. К этому времени и «бэби» уже выходят из своего игрушечного возраста и с головой погружаются в бездонные пучины педагогии. Марья Павловна имела энергичный характер и поэтому принялась за дело с большой настойчивостью. Она перечитала массу педагогических книг, советовалась с разными светилами в этой области, следила за всеми педагогическими новостями и сейчас же применяла их к своим детям. Особенно доставалось бедному Чарли, из которого Марья Павловна задалась целью выработать замечательного человека. Ведь у всех великих людей, какими гордится человечество, были энергичные матери. Параллельно приходилось воспитывать и тело и дух Чарли. Он рос несколько вялым ребенком, и прежде всего приходилось вырабатывать в нем то, что англичане называют организованным характером. А сколько было хлопот с питанием, с гигиеной, с гимнастикой, даже с такой, повидимому, простой вещью, как костюм для мальчика? Даже приходилось учить дышать... Всего хуже было то, что разные системы противоречили друг другу, и приходилось выбирать между ними уже собственным умом. Александр Валерьяныч умел только соглашаться со всем и ничего не понимал в педагогике. Вот мистер Арчер — тот совсем другое дело: у него были определенные идеи относительно всего, и убедить его или разубедить в чем-нибудь было невозможно. Марье Павловне приходилось уступать этому упрямому англичанину, и она даже потихоньку плакала от него. В такие минуты она чувствовала себя простой русской бабой, которая будет реветь и все-таки сделает, как того хочет мужик.

Цель поездки в Башиловку тоже входила в круг воспитания Чарли, именно: имелось в виду придать ему «русское начало». Благодаря этому мальчик пользовался относительной свободой. Когда в половине июня наступил ранний благодаря засушливому лету сенокос, мальчик проводил целые дни в открытом поле и даже сам учился косить. Он не отходил от кучера Спиридона, который «уволился» поработать настоящую крестьянскую работу. Действительно, это была чудная картина, когда Спирька косил траву. Чарли не мог достаточно налюбоваться на своего любимца. Марья Павловна тоже приезжала с мистером Арчи на сенокос и даже обиделась, кода англичанин не проявил никакого восторга, а только заметил, что такой сенокос — работа дикарей.

— Теперь уже везде работают сенокосилки и жатвенные машины...

— Да, это, конечно, хорошо и, может быть, выгодно с хозяйственной точки зрения, но нет поэзии настоящего русского сенокоса... Посмотрите, какая чудная картина! Один наш Спиридон чего стоит... Ведь это настоящий русский богатырь, и недаром Чарли так к нему льнет. Как он загорел, и выражение лица совсем другое...

Чарли был совершенно счастлив, но и на солнце есть пятна — его счастье было омрачено короткими панталонами. Во-первых, голые икры неистово были искусаны летним оводом, а во-вторых, деревенская детвора тайно и явно насмехалась над ним. Даже Спирька, жалеючи барчука, проговорил однажды:

— Хоть бы худенькие штанишки раздобыть у матери, Чарля...

— Мистер Арчи не позволит...

— А, ну его, чтобы ему пусто было!.. Пусть сам-то шутом гороховым ходит, а чем другие виноваты...

Марья Павловна была очень довольна деревенским летом, хотя дело не обходилось без некоторых инцидентов. Так, в одно прекрасное утро заявилась мисс Кэтти с очень таинственным видом и заявила, что ей необходимо поговорить с мистрис очень серьезно. Марья Павловна почуяла опасность и с тревогой посмотрела на записную книжку, которую мисс Кэтти демонстративно держала в руках.

— Что такое случилось, мисс Кэтти?

— Я нахожусь в затруднении, — ответила англичанка, повертывая в руках свою книжку... — У меня в книжке записан целый ряд таких русских слов, каких я не могла найти ни в одном диксионере...

— Слов?!

Марья Павловна пришла в ужас.

— От кого вы их слышали?

— От мисс Бетси... Это совершенно новые слова...

— Позвольте вашу книжку, мисс...

В книжке английскими буквами были написаны такие русские слова, каких и сама Марья Павловна не слыхала. Она только пожала плечами.

— Ухолястал... запузыривай... наварлыжился... Что эта такое?

Пришлось обратиться к Александру Валерьянычу, который перечитал мудреные русские слова и расхохотался.

— Опасного ничего нет, Марья Павловна... Просто глупые слова... В своем роде couleur Iocale... да.

— Да? Но где могла наслышаться таких слов именно Бетси? — продолжала недоумевать Марья Павловна.

Произведено было самое строгое следствие, причем в качестве эксперта была вызвана нянька Аграфена Карповна.

— Что же, худого ничего нет, барыня, — решила старуха. — Самые обнакновенные деревенские слова... Наварлыжился все одно, что по-вашему выучился, ухалястал — потерял, запузырил... ну, это в том роде, как сделал...

Притянутая к ответу Бетси не выразила не малейшего смущения и смотрела на всех улыбающимися глазами.

— Где ты могла слышать такие глупые слова? — допрашивала ее Марья Павловна.

— Право, мама, я не помню...

— Говори правду!..

— Право, мамочка...

— Хорошо, ты останешься за упрямство без третьего блюда за обедом... да!..

Дело кончилось тем, что Бетси расплакалась. Она не хотела выдать Чарли, который по секрету сообщил ей новые слова.

За обедом, когда горничная Ирина «обнесла» Бетси третьим, сладким блюдом, Чарли не выдержал и заявил:

— Мама, это я научил Бетси этим словам... она не виновата...

Марья Павловна была растрогана рыцарским поступком сына и даже расцеловала его.

— Милый мальчик, это очень хорошо, что ты так откровенно сознался, но, пожалуйста, вперед не приноси с собой таких глупых слов...

Ей нравилось и то, что Бетси не выдала брата. Таким образом, инцидент был исчерпан.

Чарли получал со всех сторон такую массу новых впечатлений, мыслей и чувств, что испытывал жгучую потребность поделиться ими с кем-нибудь. С другой стороны, ему было жаль, что сестра ничего не знает. Решительно ничего, кроме своих вечных книжек, уроков и обязательных разговоров с своей гувернанткой. Сначала Бетси относилась к охватившему Чарли настроению довольно скептически, вышучивала его и ограничивалась тем, что дразнила мисс Кэтти непонятными новыми словами. Но потом ее начали занимать рассказы Чарли о домовом, лешем, русалках и разной другой чертовщине. А главное, ее захватили удивительные истории о колдунах, ведьмах, юродивых и угодниках. В детской душе теплилась чистая детская вера. Бетси в сопровождении няни Аграфены Карповны ходила к обедне в свою деревенскую церковь каждое воскресенье и каждый праздник, искренно молилась и выстаивала службу до конца.

— Молись, касаточка, молись больше, потом все пригодится, — наговаривала богобоязненная старушка. — По-деревенски-то так говорят: брось кусок хлеба назад, а он у тебя будет впереди. Так и с молитвой... Твое-то сейчас ребячье дело, ну, а после, когда будешь большая, молитва-то и пригодится. Ох, грехи, грехи!.. Все мы грешные...

Много было для Бетси непонятного в этих словах, но она как-то чувствовала простую старушечью речь, от которой ей делалось точно теплее. Ее пугало, что и она тоже грешная, настоящая маленькая грешница... Живя в городе, она как-то этого не замечала, а здесь, в деревне, под открытым небом, точно бог был ближе, и нельзя было скрыть от него ни одной самой маленькой мысли, ни одного самого маленького грешка. Проверяя себя, Бетси нашла, что прежде всего грешна перед мисс Кэтти, которую так часто огорчает разными выходками, а ведь мисс Кэтти бедная девушка, и, наверно, она скучает по своей старой Англии. Няня так хорошо ее жалела.

— Что же, девушка правильная, строгая... Тоже, поди, не сладко на чужой-то стороне живется. Сама-то вот здесь, а мысли-то у себя дома. И родня тоже своя есть где-нибудь, родители...

— Тебе ее жаль, няня?

— А то как же, милая? Девушку-то и пожалеть... Всякий обидеть может на чужой стороне.

В деревне, как казалось Бетси, все как-то сделались другими, все сделались точно ближе, роднее, проще и ласковее. Сначала Бетси смеялась над Чарли, как он увлекается каким-то кучером Спиридоном, а сейчас сама издали рассматривала его. Подойти ближе и заговорить с этим таинственным человеком, который знал все, чего не написано ни в одной книжке, она не смела. Не позволит мама... Впрочем, она ухитрилась разговаривать с ним через Чарли. Няня Аграфена Карповна тоже много знала, но у нее выходило не так убедительно и интересно, как у кучера Спиридона. Он такой громадный, сильный, и Бетси казалось, что и слова у него тоже должны быть громадными и сильными.

VI

Были исключительные темы, которые, как магнит, притягивали к себе детское внимание. Это была область религиозно-мистических представлений. Например, что могло быть трогательнее рассказа Спирьки об угоднике Паисии, мощи которого хранились в Городищен- ском монастыре, на берегу Волги.

— Ему, преподобному Паисию, каждый год новые башмаки шьют, — рассказывал Спирька, отдыхая с своей трубочкой около копны свежего сена. — Потому как он, угодник божий, всю округу за год-то обойдет... Где люди хорошие живут, где бедные, где больные, несчастные — у каждого побывает. Его-то никто не видит, а он каждого видит и каждому поможет... Ну, на год-то еле-еле башмаков и хватает.

— А к богатым он ходит?

— К богатым? Ну, к богатым-то ему не дорога... Богатый-то только и думает, что о своем богатстве.

— А разве не бывает угодников богатых?

— Никак невозможно... Богатому-то в царство небесное трудно попасть. А которые ежели и были угодники из богатых, так они сперва унищились, раздали все богатство бедным, а потом уж начали свою душу спасать.

Бетси даже поплакала, когда Чарли рассказал ей историю про угодника Паисия. Уж очень все трогательно выходило и поучительно. Может быть, старичок угодник приходил и к ней. Он такой добрый-добрый и, наверное, ее пожалел, что она богатая и что ей так трудно будет попасть в царство небесное. А вот в Англии нет угодника Паисия, и мистер Арчер с своей трапеции прямо упадет в ад, как говорил Спирька.

— Это англичанина бес угибает на веревке-то кувыркаться да вверх ногами висеть.

В одном только Спирька сплоховал: он никак не мог объяснить разницы, какая существует между бесом, чортом и дьяволом.

— Разница-то должна быть, в том роде, как между чиновниками, — рассуждал Спирька. — Дьявол, напримерно, церковный, про него попы в церкви читают... Ну, а бесы около того, только поменьше, надо полагать, а черти — это уж совсем простые, значит, самые обыкновенные черти.

Выходило как-то непонятно и неясно, что чувствовал и сам Спирька. Сплоховал он раз и перед Аграфеной Карповной, которая как-то рассердилась на него и осрамила перед всем честным народом. Дело происходило у каретного сарая в присутствии конюхов и кучеров.

— Ну, ты, дикое мясо, любишь говорить про божественное, — накинулась она на Спирьку. — А скажи-ка про Девятую Пятницу.

— Что же пятница? Пятница, она и есть пятница... Очень просто.

— А вот и нет. Ты как должен молиться: «Святая Девятая Пятница, помилуй нас!» У нас и предел есть для нее в Башиловке... А то есть Парасковея-Пятница, это опять другое...

Спирька только чесал в затылке. Подвела вредная старушонка... А главное, обидно ему было то, что как на грех подвернулся барчонок и все слышал. Чарли тоже был серьезно огорчен и рассердился на Аграфену Карповну, которую очень любил. Но Спирька не остался в долгу и в свою очередь довел старуху до конфуза. Он, видимо, подготовился к диспуту и выдвинул, как осадное орудие, самую боевую тему.

— Вот ты тогда угостила меня Девятой Пятницей, Аграфена Карповна, а вот скажи-ка нам, какое твое понятие есть, напримерно, относительно антихриста?

— Ох, и не поминай ты его, проклятого... Все будем в огне гореть через него.

— Нет, ты не говори: каков он будет из себя?

Аграфена Карповна только махала руками и даже закрыла глаза от страха.

— Эге, не любишь, кумушка! — торжествовал Спирька. — Вот он тебя первую и сцапает... От него, брат, не уйдешь! Не-ет, брат...

— Тьфу, тьфу!.. И выговоришь тоже, несообразный человек.

— То-то вот и оно-то... Кругом ты оказалась виновата, кума. Это, видно, не Девятая Пятница... Куда попревосходнее будет. Вот как он, антихрист, корчить будет всех, у кого душа короткая...

— Да ты-то откуда это вызнал, Спирька? — накинулся кто-то из слушателей.

— Я-то? А у нас, в Заволжье, есть такие старцы, которые, значит, свою душу спасают... Так вот они-то уж знают все. И книги такие есть, в которых все до самой точки описано... Ну, я-то от этих самых старцев даже весьма достаточно наслышался. По старой вере они, значит... вообче...

Появление антихриста явилось последним словом в репертуаре Спирьки и, нужно сказать, произвело на Чарли, особенно на Бетси, самое сильное впечатление. Девочка даже бредила по ночам и кричала.

Последнее и выдало с головой ее вместе с Чарли. Расследование произведено было Марьей Павловной с обычной строгостью и пунктуальностью. Говоря правду, она даже как будто растерялась и прибегла к помощи мужа.

— Что это такое? — в ужасе повторяла она. — Тут и чертовщина и какой-то мистический бред... Это ужасно!..

— Решительно ничего ужасного не вижу, — с непривычной смелостью заявил Александр Валерьяныч. — Самая обыкновенная вещь... И я, и мой отец, и деды — все выросли именно в кругу таких представлений, то есть когда были детьми.

— Значит, вы защищаете профессуру кучера Спиридона?

— При чем тут кучер Спиридон? Откровенно говоря, я даже рад, что дети переживут то же, что переживает каждый крестьянский ребенок. Это действительно своего рода школа... А главное, сколько в этом поэзии! Да, поэзии... Это не мертвая книга, не сухие слова, а сама жизнь.

— Благодарю вас, Александр Валерьяныч, — сухо ответила Марья Павловна с презрительной улыбкой. — Вообще, отлично... Но мне придется принять свои меры. Я совсем не желаю начинять своих детей бреднями необразованных, глупых людей... Признаться сказать, я от вас, как от человека с высшим образованием, уж никак такого не ожидала! Может быть, вы даже и сами разделяете мнения m-r Спиридона?

Между супругами произошла размолвка, причем каждый остался при особом мнении. Оказалось, что они не только не понимали друг друга, но и не могли понять при всем желании. В результате получилось только скрытое раздражение. Александр Валерьяныч не вмешивался в воспитание детей и сейчас испытывал угрызения совести. В самом деле, он был «никакой отец», как говорила Аграфена Карповна. Жена помешалась на разных модных системах и последних словах воспитания и выдерживала их с педантичной точностью. Естественно, что дети с открытой душой пошли навстречу открывшемуся для них новому, таинственному живому миру, окрашенному всеми цветами творческой народной фантазии. В сущности ведь это нисколько не мешало «системам» Марьи Павловны: системы останутся системами, а жизнь останется жизнью. Конечно, выходило смешно и нелепо, что противовесом воспитательных систем Марьи Павловны явился именно кучер Спиридон, но ведь еще вопрос, что лучше: гром, как результат разрешения атмосферного электричества или как поэтический образ пророка Илии, несущегося в облаках на огненной колесницы. Конечно, кучер Спиридон говорил много нелепостей, но, за вычетом их, являлись такие представления, образы и слова, которые падали на детскую душу весенним дождем, вызывающим из земли первую весеннюю травку, такую нежную, хрупкую, благоухающую. Кроме того, в детской душе, окропленной этими новыми словами, просыпалась та святая русская тоска, которой спасается русский человек, как молитвой.

«Да, борьба профессора Спирьки с конклавом присяжных педагогов, — думал про себя Александр Валерьяныч и улыбался. — Марья Павловна, вы забыли, что Пушкин получил свое воспитание не у учителей, а у простой деревенской старухи Арины, которая говорила вот такими же словами, как наш Спирька. Лучшим учителем все-таки останется всегда жизнь, и не следует ее отталкивать».
Про себя Александр Валерьяныч отличался большой храбростью и заочно говорил жене очень резкие вещи, о которых с благоразумием настоящего мужчины совершенно умалчивал в ее присутствии. А ну, пусть-ка сама догадается, о чем и как он думает.

Между прочим, Александр Валерьяныч очень дипломатично познакомился с собственным кучером Спиридоном на покосе, осматривая хозяйский оком работы. Он даже пробовал с ним разговориться, но вынес из этого знакомства довольно невыгодное впечатление: профессор Спирька был самый обыкновенный мужик и даже совсем глупый мужик. Недаром говорили, что Спирька господским гужом подавился... А вот Чарли нашел в нем необыкновенного человека, — значит Спирька умел с ним разговаривать.

VII

Лето промелькнуло чрезвычайно быстро, о чем Марья Павловна не могла не пожалеть. Она начинала привыкать к деревне и любила ходить к крестьянским избам, наводя оторопь на деревенских баб. Таким образом делалась заготовка материалов для модных разговоров о младшем брате на целую зиму. О, она теперь все видела собственными глазами... Нужно сказать, что Марья Павловна в последние годы занялась благотворительностью и принимала деятельное участие в десятке обществ, комитетов и комиссий. Она от души жалела всех бедных людей, хотя и не любила раскошеливаться из личных средств. Теперь у нее явилась, росла и развивалась счастливая идея, которая решительно никому в голову не приходила до сих пор. Именно, зачем эти бедные люди так упорно желают жить непременно в столицах, где все так дорого — и квартиры, и дрова, и содержание? Вопрос разрешался совсем просто: отправить их всех в деревню, где все так дешево. Не правда ли, как все просто и ясно, как божий день? Эта мысль так нравилась Марье Павловне, что она даже не говорила о ней с мужем. Он ведь ничего на свете не знал, кроме своего департамента, да и там не шел дальше своего чиновника «на хорошем счету» у начальства, несмотря на очень влиятельные связи и утонченную политику Марьи Павловны. У Марьи Павловны возникал даже проект передать свою идею мужу, чтобы он составил ряд докладов в разных благотворительных учреждениях. Но об этом следовало еще подумать и во всяком случае действовать с крайней осторожностью, чтобы не погубить дела в самом начале.

«Ах, как нужно быть осторожной во всем!» — думала она.

Марья Павловна предполагала пожить в деревне подольше, до сентября. Главным мотивом были дешевизна жизни в своем именье, а затем окончательная разработка счастливой идеи. Но этот план был разрушен целым рядом причин. Пошли дожди, кончался отпуск Александра Валерьяныча и т. д. Но больше всего встревожило Марью Павловну поведение горничной Ирины, без которой она не могла жить.

— Барыня, у нас неладно в дому... — змеиным сипом сообщила ей Агрофена Карповна, оглядываясь по сторонам.

— Что такое случилось?

— А значит, у нас есть контора... в конторе, значит, конторщик Аркадий... Паренек совсем молодой и получает всего двенадцать рублей жалованья... и моложе будет годов на десять нашей-то тихони Ирины...

— Не может быть! Это сплетня... Ирина честная и строгая девушка.

— Да ведь грех-то не по лесу ходит... Вот и подите, на что она польстилась.

Понятно, что Марья Павловна была возмущена до глубины души и сгоряча решила сейчас же отказать горничной. Но Аграфена Карповна ее отговорила.

— Возьмете другую, барыня, то же будет...

Наша-то женская природа везде одинакова. А уедем в город — всю беду как рукой снимет. Она, виноватая-то, еще лучше будет вам служить.

— Я ее видеть больше не могу! — стонала Марья Павловна, ломая руки. — Уж, кажется, я ли не относилась к ней хорошо...

В обыкновенное время старая нянька и горничная вели между собой ожесточенную борьбу и постоянно были на ножах, но сейчас Аграфена Карповна защищала недавнего врага от чистого сердца и добилась того, что генеральша в конце концов «снизошла к неверной рабе».

Потом оказалось, что мистер Арчи ухаживает за поповной, — тоже неприятность и дурной пример для Чарли. Наконец Александр Валерьяныч благодаря глупому Семену Иванычу попал в самое неловкое положение. Башиловские мужики долго присматривались к своему «природному барину», о чем-то толковали между собой, сговаривались и кончили тем, что явились к барину и предъявили целый ряд жалоб. Вышло все довольно демонстративно, и Александр Валерьяныч в первый момент струхнул. По существу дела он решительно ничего не понимал: что-то такое о спорных наемных лугах, о выгоне, о проездных дорогах, лесе и т. д. Одним словом, невообразимая путаница. Но Александр Валерьяныч нашелся и выпутался самым блестящим образом.

— Я сам рассмотрю все эти дела, — заявил он демонстрантам. — Да, подробно рассмотрю, а на это нужно время.

Даже искушенный в дипломатии Семен Иваныч ахнул, — очень уж ловко вывернулся барин, даром что кажется простачком. Теперь ждите, милашки, когда барин разберет ваши дурацкие жалобы! И Марья Павловна была удивлена находчивостью мужа. Настоящему дипломату впору... Выиграть время в каждом деле — это удел мудреца.

«Очень, очень недурно... — про себя хвалила она мужа. — И, как все великие открытия, до смешного просто».

Попалась и старая нянюшка Аграфена Карповна: она тайно устраивала свидания со Спирькой, несмотря на самое строгое запрещение. А первая детская ложь, — что может быть ужаснее. А Чарли, отличавшийся рыцарским характером, начал лгать, как могут лгать только безумно влюбленные люди.

— Чарли, милый мой мальчик, зачем ты лжешь? — со слезами в голосе спрашивала Марья Павловна.

Чарли не проявил ни малейших признаков раскаяния и смотрел на нее «чужими глазами». Это было ужасно.

— Нужно скорее уезжать, — решила Марья Павловна в окончательной форме. — Все точно сошли с ума!

Потом начались осенние дожди, что сразу изменило все кругом. На-конец появились визитеры-соседи, — это было похуже осенних дождей. Марья Павловна избегала всякого знакомства с соседними помещиками и не сделала ни одного визита. Но это не помешало им под разными предлогами приезжать в Башиловку.

Заявлялся какой-то отставной военный, от которого пахло водкой, вслед за ним приехала какая-то довольно сомнительная вдова-княгиня восточного типа и т. д. Не отдать визита было неудобно, и Марья Павловна сказалась больной. Последнее вышло очень некрасиво, особенно когда Бетси с детской наивностью спросила:

— Мама, разве ты больна?

— Ах, не твое дело, Бетси... то есть ты не понимаешь... да...

Марья Павловна солгала, как Чарли, и, как все виновные люди, обвинила во всем других.

— Нет, ехать, ехать!..

Маленький Чарли был совершенно другого мнения. Он так полюбил деревню, и вдруг все бросить. Опять городская квартира, частые прогулки с мистером Арчером в Летнем саду, мертвые книги... А главное — разлука с кучером Спиридоном. В городе ему не позволят ходить в кучерскую. Мальчик делал усиленные заготовки из разных деревенских сувениров, и у него образовались настоящие коллекции высушенных полевых цветов, насекомых, пестрых камешков и даже палок. Таких палок в Петербурге нигде не найти. Но главное огорчение было с собаками... Они уже выросли за лето и прошли у кучера Спиридона полный курс собачьих наук: служили на задних лапах, носили поноску и т. д.
— Всех-то трех, пожалуй, не увезти, — размышлял вслух Спирька. — Надо которую-нибудь одну выбрать.

Последнее было просто ужасно. Чарли любил всех трех, а тут приходилось двух оставлять в усадьбе, где их будут бить и морить голодом. Чарли вперед чувствовал себя виноватым перед ними. А собаки точно предчувствовали трагическую разлуку и так ласкались к нему, встречая радостным визгом и лаем.

— Что же мне делать? — в отчаянии спрашивал Чарли у Спирьки.

— А очень просто: ничего не поделаешь! Значит, крышка.

Мальчик пробовал заговаривать о собаках с Аграфеной Карповной, но и с ее стороны не встретил ни малейшего сочувствия.

— Поганки они, вот что! — ворчала старуха. — Куда же их в город с собой тащить... Тоже и придумали со Спирькой!

— Няня, да ведь жаль их бросить здесь.

— Чего их жалеть-то! Пес, он пес и есть, вот и вся цена.

Расставание с Башиловкой вышло самое трогательное. Чарли ранним утром сбегал на задний двор и долго ласкал и обнимал своих любимых собак.

— Какую же взять, барин? — спрашивал Спирька.

— Ах, я не знаю, — со слезами в голосе шептал Чарли. — Я не могу... Сделай уж ты выбор.

В заключение мальчик бросился на шею Спирьки и крепко его расцеловал. Бетси тоже волновалась, хотя у нее не было таких горячих привязанностей, как у Чарли.

Горничная Ирина ходила с опухшими от слез глазами, что выводило Марью Павловну из себя. Да разве она плохо относилась к своей горничной? И вот вам благодарность!

VIII

Квартира Башиловых в Петербурге была на Моховой улице. Большой пятиэтажный дом походил на все другие дома. Детская выходила во двор, походивший на громадный каменный колодец. Раньше Чарли этого как-то не замечал, а нынче его точно давили эти каменные стены, изрешеченные окнами. Полоска неба проглядывала из-за крыши какими-то неестественными тонами, как декорация в плохом театре. Солнце показывалось очень редко. Да и какое это было солнце — усталое, больное, как заплаканный глаз. С высоты третьего этажа трудно было видеть, что делалось на дворе.

Началась петербургская жизнь, и Чарли почувствовал себя комнатной собачкой, которую в определенное время выводят гулять. Теперь он находился в полном распоряжении мистера Арчера. Раньше он верил своему гувернеру во всем, именно, что нужно делать все так, как он требовал, а сейчас у Чарли явились сомнения. Почему кучер Спиридон не обязан каждый день гулять в Летнем саду? Мама говорит, что это необходимо и сама гуляет перед обедом. Чарли еще не остыл от деревенских впечатлений и мерял настоящее недалеким прошлым. Увы, ему уже нельзя было попросту сбегать в конюшню или в людскую... Одна Аграфена Карповна оставалась живым воспоминанием о жизни в деревне.

— Ну, уж здесь, известно, какая жисть, — ворчала она. — Так, одна маята. Настоящего-то ничего и нет... В том роде, как кошки сидим в мешке.

Через няню Чарли имел кое-какие сведенья о том, что делалось в людской. На расспросы мальчика она почему-то считала нужным отвечать неохотно и грубо.

— И что это интересного вам в людской, барич? Ну, живут, как все люди... Спирька-то ваш совсем опух с жира. Рожа красная, как кумач... Еле дышит... В коже места не осталось. На козлы сам-то не может залезть, ежели конюха не посадят.

Чарли едва мог упросить старуху привести из людской взятую в деревне собачонку. Это был любимый щенок Спирьки — пестренький, с подпалинами. Его звали Буром. Он был совсем большой и совершенно не умел держать себя в комнатах.

Спирьку приходилось видеть только мельком, когда он сидел на козлах в своей кучерской «толщине». Чарли не смел даже заговорить с ним, и Спирька тоже.
Вообще было скучно. Мальчик раньше не знал, что такое скука, потому что не знал другой жизни и других людей.

Наступали холода. Петербург как-то сразу весь обледенел. С моря дул холодный осенний ветер. Нева почернела и билась в каменных берегах тяжелой осенней волной. Люди с какой-то особенной торопливостью бежали по тротуарам, напрасно стараясь согреться на ходу. Чарли, не смотря ни на какую погоду, обязан был делать свои обычные прогулки. Летний сад стоял совсем голый, и ветер жалобно гудел между голыми ветвями.

— Ах, скорее бы выпал снег! — говорил Чарли, когда встречал сестру. — Бетси, а как теперь, наверно, хорошо в Башиловке?

— Ну, едва ли хорошо...

На одной из обязательных прогулок в Летнем саду Чарли простудился. У него оказалось воспаление легких. Марья Павловна была в отчаянии. С материнским эгоизмом она даже подумала, что уж если кому из детей хворать, так пусть бы хворала Бетси... Но судьбе было угодно иное. Лечил Чарли, конечно, знаменитый доктор. Случай был трудный, и больной ему «не нравился». Мысль о смерти сына не приходила в голову Марьи Павловны. Это, то есть смерть Чарли, явилось бы чудовищной несправедливостью, а она верила в провидение. Потом, незадолго до болезни сына, она решила, что он непременно будет дипломатом. Это так солидно... У Чарли были несомненные дипломатические способности: он не отличался болтливостью, имел сдержанный характер и т. д.

А будущий дипломат горел в огне, постоянно бредил или впадал в забытье. Доктору особенно не нравилось перемежающееся сонливое состояние, и он загадочно качал своей ученой головой.

— Да, мальчик идет по трудной дороге... — говорил он. — Натура здоровая, но... гм... да...

Чарли бредил своей Башиловкой. Он видел жаркие летние дни и задыхался от зноя. В бреду он повторял все то, что узнал от кучера Спиридона. Марья Павловна не понимала и половины того, что он говорил. Болезнь шла своим чередом, и все ждали с нетерпением кризиса. Александр Валерьяныч совсем потерялся и даже не ездил на службу. Он смотрел на доктора испуганными глазами, крепко жал ему руку и молча глотал слезы.

— Нужно иметь мужество... — повторял доктор. — Пока еще ничего нельзя сказать определенного.

Доктор говорил, как оракул.

«Мужество» потребовалось скорее, чем можно было ожидать. Это было утром. Александру Валерьянычу показалось, что желанный кризис миновал. Чарли провел относительно спокойную ночь. Но приехавший с утренним визитом доктор осмотрел его и ничего не сказал. Потом он взял Александра Валерьяныча под руку, увел в кабинет и, притворив за собой дверь, проговорил:

— Приготовьтесь ко всему, дорогой Александр Валерьянович... соберите все свои силы...

— Что?.. Что вы говорите, доктор?!.

— Никакой надежды больше не осталось... Начался паралич... Александру Валерьянычу показалось, что доктор сошел с ума.

— Теперь можно позволить больному все...

— Доктор... Господи... господи... Как же это так... вдруг... Нет, это невозможно!

Когда Чарли спросили, не желает ли он чего-нибудь, — мальчик спокойно ответил:

— Я желаю видеть кучера Спиридона...

Прежде чем допустить Спирьку к больному, его отправили в баню. Он никогда не бывал в барских покоях и шел по паркету, как в первый раз подкованная лошадь. Чарли его узнал и протянул исхудавшую руку.

— Это ты... — прошептал он, закрывая глаза от слабости.

— Я, барин...

— Держи меня крепче за руку...

Рука Чарли в руке Спиридона походила на куриную лапку. Ребенку казалось, что он держится за руку самого преподобного старца Паисия... Добренький такой, седенький старичок и в новых башмаках... Они шли куда-то в гору, все выше и выше... Вон уже и свет показался вверху, и небо раздалось, и слышно где-то чудное, райское пение...

— Отходит... — шепнул Спирька Аграфене Карповне, чувствуя, как маленькая ручка теряла живую теплоту.

Марья Павловна стояла у кровати, окаменев от горя. Она не верила, что ее милый мальчик может умереть...